Главная / Публикации / Н.М. Демурова. «Льюис Кэрролл»

Глава вторая. Дарсбери. Чеширская идиллия

Потеряв с женитьбой место в колледже Крайст Чёрч, Чарлз Доджсон-старший не остался вовсе без средств к существованию. В распоряжении настоятеля и капитула собора находилось 90 церковных приходов. После некоторых раздумий и проволочек Доджсону было найдено место викария в церкви Всех Святых неподалеку от деревни Дарсбери (полное название Ньютон-у-Дарсбери, графство Чешир) в миле от пасторского дома. Место это было более чем скромным, но молодому священнику не приходилось выбирать. Уповая на свои знания и способности, он принял назначение. В то время в Дарсбери и окрестных фермах, разбросанных по округе, обитали всего 143 человека, что было недостаточно для статуса отдельного прихода, в связи с чем преподобный Чарлз Доджсон получил пост всего лишь викария (от лат. vicarius — заместитель). И хотя за годы, проведенные мистером Доджсоном в Дарсбери, население временами и увеличивалось, всё же оно никогда не превышало 180 человек, а потому и содержание викария оставалось весьма незначительным, едва дотягивая до 150 фунтов в год, из которых надо было платить налоги, ренту, помогать бедствующим прихожанам и пр. Меж тем семья преподобного Доджсона росла, следовало поддерживать уровень жизни, приличествующий священнику и джентльмену, а вместе с тем и возделывать землю, окружавшую пасторский дом, которая играла немаловажную роль в обеспечении семьи. Только на покупку навоза для удобрения уходило 30 фунтов. Натуральное хозяйство спасало, обеспечивая семью молоком, яйцами, овощами и прочими продуктами.

Ближайшим к Дарсбери городом был Уоррингтон, находившийся в семи милях. В те годы это был небольшой городок, примечательный лишь тем, что вокруг него росло множество столетних дубов.

Чарлзу Доджсону-старшему в браке выпала редкая удача. Любящая и кроткая, всегда готовая прийти на помощь, Фанни обладала достоинствами, делавшими ее идеальной спутницей в той трудной жизни, которую они вели. Она приняла на себя все заботы о доме и детях и находила время для помощи мужу. Современник вспоминал о ней как о «добрейшей женщине, пользовавшейся всеобщей любовью»: «В ее словах и поступках светилась искренность простой веры и любви; казалось, она никогда не забывала, что живет в присутствии Господа». «Жить в присутствии Господа» — этому она учила и детей.

Двадцать седьмого января¹ 1832 года в семье Доджсонов родился сын, которому было суждено стать известным писателем. Несмотря на скромность своих средств, преподобный Доджсон поместил объявление о рождении сына в «Таймc». Оно вышло 31 января среди прочих имен в разделе «Рождения»: «27 сего месяца в пасторском доме, Дарсбери, Чешир, супруга преподобного Чарлза Доджсона, сына».

При крещении мальчик получил имя Чарлз Латвидж Доджсон: как мы знаем, Чарлзом в семье Доджсонов называли обычно старшего сына, имя же Латвидж было дано, как это нередко бывает в Англии, в честь материнской семьи (в иных случаях дают второе имя в честь крестного, кого-то из родственников, друзей и пр.). Судя по тому, что мальчика крестили спустя полгода после появления на свет, Чарлз родился здоровым и крепким ребенком. В те годы детская смертность была очень высока и слабеньких детей крестили сразу же после рождения.

Церковь Всех Святых в Дарсбери, где крестили Чарлза и служил его отец, была выстроена вместе с колокольней около 1550 года (до того с XII века тут стоял деревянный храм). В 1870 году церковь перестраивали, но изменения коснулись в основном внутреннего устройства. В храме висит список священников, состоявших при нем начиная с 1569 года, включающий и имя преподобного Доджсона.

Впервые мне довелось побывать в этой церкви в 1991 году. В ней сохранилась дубовая кафедра начала XVII века, с которой Чарлз Доджсон читал проповеди. Она украшена резными фигурками ангелов и химер, среди них — грифон, с которым мы потом встретимся в Стране чудес.

В 1932 году в честь столетия со дня рождения Льюиса Кэрролла в боковой часовне храма на пожертвования прихожан был установлен внушительный витраж работы Джеффри Вебба. Он был освящен в 1934 году. В центре изображены сцены Рождества Христова; поверху помещены символы, связанные с жизнью писателя: колос чеширской пшеницы, гербы школы в Регби и колледжа Крайст Чёрч в Оксфорде, а также циркуль и другие математические инструменты, а понизу — сцены из «Приключений Алисы в Стране чудес». Здесь и Белый Кролик с Птицей Додо и Ящеркой Биллом, и Герцогиня с Грифоном и Черепахой Квази, и Болванщик с Мартовским Зайцем и Мышью-Соней, выглядывающей из чайника, и Королева с Валетом и улыбающимся Чеширским Котом...

Во дворе у входа в храм стоит могучий тис. Тисы часто растут в церковных дворах: в Англии с ними связано много поверий; они символизируют бессмертие. В Англии есть тисы, которым четыре тысячи лет и более. Этот тис сравнительно молод — ему всего четыре сотни лет. Под ним находилась старинная каменная купель, также сохранившаяся со времен короля Якова I. В ней крестили маленького Чарлза. Меня удивило, что купель стояла во дворе, у входа в церковь. Мне объяснили, что старая купель была так массивна и занимала так много места в храме, что в 1880-х годах ее решили заменить и вынесли во двор, где она и стояла. В ней давно уже никого не крестили. Потом, когда через несколько лет мне довелось снова там побывать, купель я уже не увидела — она куда-то исчезла.

В Уоррингтоне мне показали памятник, посвященный Льюису Кэрроллу. В самом центре города посреди площади стоит огромный каменный стол, за которым сидят участники Безумного чаепития: скромная Алиса, горячо что-то доказывающий Болванщик и Мартовский Заяц с Мышью-Соней, уснувшей за столом. Фигуры, высеченные из белого камня, также огромны. На каменный скатерти с узорами — множество тарелок и большой чайник. Размеры композиции меня ошеломили. Но жители Уоррингтона, видно, к памятнику привыкли и, судя по всему, менять его не собираются.

Чарлз был третьим ребенком в семье — у него были две старшие сестры Франсис Джейн (Фанни) (1828—1903) и Элизабет Люси (1830—1916). Потом родились еще три брата и пять сестер: Кэролайн Хьюм (1833—1904), Мэри Шарлотта (1835—1911), Скеффингтон Хьюм (1836—1919), Уилфред Лонгли (1838—1914), Луиза Флетчер (1840—1930), Маргарет Энн Эшли (1841—1915), Генриетта Харрингтон (1843—1922), Эдвин Хэрон (1846—1918).

Преподобный Чарлз Доджсон был человеком неординарным: глубоко религиозный, строгий, целеустремленный и волевой, он в то же время обладал замечательным чувством юмора и, когда выпадала свободная минута, любил пошутить, хотя шутки его порой были мрачноваты. Чтобы поддержать скромный семейный бюджет, он брал в дом учеников. Он любил математику и, несмотря на свою крайнюю занятость, не оставлял математических занятий. Но, конечно, время, свободное от приходской службы и забот, в основном посвящалось богословию — один за другим выходили его теологические труды.

Мистер Доджсон принадлежал к англиканской конфессии, которая, по справедливому замечанию В. Сонькина, была «среди больших христианских конфессий едва ли не самая запутанная, неоднородная и противоречивая». В 1534 году английский король Генрих VIII вследствие разных причин, политических, финансовых и личных, порвал с папой римским и провозгласил себя главой Церкви Англии. Положение было весьма сложным: Церковь Англии, невзирая на разрыв с Римом, оставалась католической, однако XVI век был временем протестантской Реформации на континенте, а в Англии имелось немало сторонников Мартина Лютера. В последующие десятилетия в бурных дебатах и столкновениях была выработана новая конфессия, называемая англиканством. В 1563 году церковным собором был принят важный документ — 39 статей англиканского вероисповедания, составленный тогдашним архиепископом Кентерберийским Томасом Кранмером. Они стали главным вероучительным документом, сохранившим свою роль и по сей день. «Англиканство почти официально называет себя "средним путем" (по латыни via media), — пишет В. Сонькин. — Под этим подразумевается, что Церковь Англии не впадает в крайности, характерные как для католицизма, так и для протестантизма. В реальности, конечно, английская церковь на протяжении всей своей истории постоянно колеблется между двумя этими крайностями, что приводило ко множеству внутренних противоречий, расколов, течений, споров, догматических и обрядовых проблем на каждом уровне и на каждом этапе. <...> Из-за деталей обряда разные течения англиканства бились между собой даже чаще, чем из-за догматических противоречий, потому что в установительных церковных документах формулировки опасных мест (например, о пресуществлении) были намеренно уклончивыми»^*.

1830—1840-е годы были временем бурных церковных дебатов, ведущее участие в которых принимали оксфордские священнослужители и богословы (отсюда название Оксфордское движение), остро ощущавшие кризис Церкви Англии. Свои взгляды они выражали в трактатах, отчего их называли трактарианцами (а также англокатоликами). Во главе этого движения стояли видные оксфордские деятели и богословы; среди которых были Джон Генри Ньюмен, Джон Кибл, Эдуард Бувери Пьюзи и др. Они утверждали, что существует лишь одна «кафолическая», апостольская церковь, священные доктрины которой унаследованы от апостолов.

Господствующая церковь настолько жестко реагировала на трактарианство, что Ньюмен был обвинен в ереси и принужден покинуть Оксфорд. Позже он обратился в католичество и к концу жизни принял сан кардинала; в 2010 году папа римский Бенедикт XVI объявил о его беатификации². Доктору Пьюзи, также обвиненному в ереси, запретили проповедовать в университете в течение двух лет, однако ему удалось сохранить профессорский пост и место каноника Крайст Чёрч. Он стал главой того конфессионального течения (оно стало называться Высокой церковью³), члены которого считали, что Церковь Англии, оставаясь частью Римской церкви, независима от Рима, имеет своих собственных священников и собственные священные традиции.

Преподобный Чарлз Доджсон был одним из его членов. В 1842 году он перевел труды древнего классика Тертуллиана (II—III века) и опубликовал свои переводы в серии богословских трудов, издаваемой деятелями Оксфордского движения. Предисловие и комментарий к ним были написаны доктором Пьюзи, высоко ценившим богословские, пасторские и человеческие достоинства коллеги. В 1850-х годах вышли наиболее известные из богословских трудов преподобного Чарлза Доджсона: «Полемики веры» (The Controversy of Faith, 1850), «Обряд и служба» (Ritual Worship, 1852).

Прихожане уважали и любили своего пастора за доброту и справедливость. Много лет спустя, когда в год смерти Льюиса Кэрролла его племянник Стюарт Доджсон Коллингвуд, работавший над его биографией, посетил эти места, ему удалось разыскать нескольких долгожителей, помнивших преподобного Доджсона. Они тепло вспоминали священника, который, по их словам, был «всегда готов помочь им в нужде и печали».

Жизнь в доме викария текла по строго установленному распорядку. Основное внимание уделялось христианскому воспитанию и связанным с ним обязанностям. Утром и вечером все собирались на молитву, вечера посвящали чтению Библии, по воскресеньям посещали две службы в церкви, утреннюю и вечернюю (этот обычай Чарлз сохранил во все последующие годы), а дети — еще и воскресную школу. В эти дни нельзя было ни играть, ни работать — даже слугам, и семья довольствовалась холодным обедом.

До одиннадцати лет Чарлза, как впоследствии и его младших братьев, обучал сам отец. Потом мальчиков по традиции отправляли в школы-интернаты — считалось, что это способствует выработке характера и адаптации к обществу, что пригодится им в будущем. Помимо изучения Библии, отец Доджсон занимался с сыновьями математикой, латынью, английским языком и литературой, в основном классической, а также назидательной. Впрочем, он не препятствовал тому, чтобы дети читали поэтов — Вордсворта, Кольриджа, Китса, и таких авторов, как Вальтер Скотт, Филдинг, Стерн, Диккенс.

Чарли (так в детстве называли Чарлза) с ранних лет полюбил чтение; уже в семь лет, на удивление родственникам, он прочел аллегорическое сочинение «Путь паломника» Джона Беньяна (1628—1688), бродячего проповедника, поэта и выдающегося автора XVII века. В этой книге (она писалась с 1678 по 1684 год) повествуется о страннике, который встречает на своем земном пути всяческие испытания, однако преодолевает их, минуя Трясину уныния, Ярмарку тщеславия и пр. Эта книга по сей день остается в списке самой известной в Англии классики.

Чарли был очень привязан к отцу и старался во всём походить на него.

Однажды, когда Чарли исполнилось восемь лет, семейство отправилось в Уоррингтон, чтобы сделать несколько силуэтных портретов взрослых и детей (в дофотографические годы искусство силуэта было очень распространено в Англии). Портретист им попался весьма искусный, о чем можно судить по нескольким сохранившимся «изображениям». Глядя на силуэты родителей, нельзя не заметить между ними родственного сходства: подбородок, форма носа, высокий лоб — решительность, ум, воля. А вот и силуэт Чарли: худощавая фигурка, мягко очерченный профиль, выступающий круглый затылок — впрочем, возможно, это такая стрижка. Словом, мальчик как мальчик! Правда, на силуэте ни черт, ни выражения лица не увидишь и, глядя на него, не поймешь, что этот мальчик необычайно одарен. Родителям это было ясно с раннего детства, и миссис Доджсон не без гордости — но и с некоторой тревогой — признавалась в этом в письмах сестре Люси, с которой была очень близка. Да, мальчик был не по годам умен, чувствителен, добр и любознателен.

В семье сохранились рассказы о его любознательности. Как-то, рассказывает Коллингвуд, еще совсем маленьким, Чарли принес отцу книгу логарифмов и попросил: «Пожалуйста, объясни». Мистер Доджсон сказал сыну, что он слишком мал, чтобы понять такие сложные вещи. Мальчик внимательно выслушал его; но отцовские доводы, видно, показались ему неубедительными — он настойчиво повторил: «Но объясни же, пожалуйста». Интерес к математике и настойчивость в достижении цели — эти качества проявились в юном Чарлзе Латвидже Доджсоне весьма рано.

Преподобный Чарлз Доджсон помимо обычных церковных служб, заканчивающихся проповедью, читал своим прихожанам лекции — не менее трех в неделю, а также вел занятия в воскресной школе (миссис Доджсон, а позже и подраставшие дети помогали ему в этом). Он никогда не забывал о бедняках, которых было так много вокруг, и, несмотря на растущую семью, помогал им, как мог, из собственных скудных средств.

Когда-то недалеко от пасторского дома был проложен канал, по которому шли тяжелогруженые баржи. Железных дорог в то время было еще немного — впервые они появились в Англии в 1830-х годах и до этих мест еще не дошли. Как рассказывает Коллингвуд, викария беспокоила мысль о том, что баржевики, жизнь которых проходила в основном на воде, были лишены церковного окормления. В газетах писали, что они отказываются покидать баржи ради посещения церкви. Как-то во время прогулки с лордом Фрэнсисом Эджертоном, местным помещиком и крупным землевладельцем, с почтением относившимся к ученому викарию, преподобный Доджсон поделился с ним своими мыслями: «Если бы у меня было 100 фунтов, — я бы превратил одну из барж в часовню». Лорд Эджертон подробно расспросил викария и спустя несколько недель прислал ему письмо, в котором сообщал, что желание его исполнено — часовня на барже сооружена. «Судя по всему, это было первое церковное строение такого рода», — с гордостью замечает биограф Кэрролла. Теперь каждое воскресенье помимо службы в своей церкви мистер Доджсон вел литургию и читал проповедь и в этой часовне.

Первые 11 лет жизни Чарлза прошли в Дарсбери, в пасторском доме с большим садом. Этот дом, стоявший фасадом к югу, был выстроен в 1819—1820 годах местным мастером Томасом Хэддоком; на возведение его было потрачено 1275 фунтов. Сохранился план участка и дома, в котором были прихожая, гостиная, столовая, кабинет, школьная комната, кухни и кладовые, семь спален наверху и два погреба. Рядом с задней дверью, выходившей во двор, находился колодец в три метра глубиной, а на некотором расстоянии от него — хлев для четырех коров, конюшня для двух лошадей и несколько небольших дворовых строений. Дом был сложен из красного кирпича, а в дворовых строениях полы были выложены местным красным песчаником. Позже построили и сарай для двуколки. К сожалению, дом, в котором Кэрролл родился и провел первые годы своей жизни, не сохранился — он сгорел в 1883 году, еще при жизни Льюиса Кэрролла.

Лет двадцать тому назад Английское общество Льюиса Кэрролла и местное Общество Льюиса Кэрролла (Lewis Carroll's Birthplace Society), впоследствии слившееся с «большим» обществом, откупили земельный участок, на котором стоял старый дом, расчистили его и обнесли легкой, скорее символической оградой, отмечавшей границы сада. На воротах, куда легко можно войти, висит большая доска, на которой изящными литерами написано: «Здесь родился и провел свое детство Льюис Кэрролл (1832—1843)». Старый заброшенный колодец, сохранившийся возле дома с тех дней, вычищен, восстановлен и прикрыт крышкой с датами жизни Льюиса Кэрролла и мордой Чеширского Кота — ведь это Чешир, в конце концов!

Во время моего визита в Уоррингтон Джон Уилкокс-Бейкер, секретарь тамошнего Общества Льюиса Кэрролла, вложивший немало труда и средств в этот проект, вручил мне ваучер общества. К тому времени я уже стала членом «большого» общества как русский переводчик «Приключений Алисы в Стране чудес» и «Зазеркалья», а также книги о Кэрролле. Пока что, сказал мне Джон (члены общества называют друг друга по имени), этот ваучер не имеет ценности, но впоследствии, когда сгоревший дом будет восстановлен и на родине Льюиса Кэрролла будет открыт посвященный ему центр, счастливые обладатели такого билета будут иметь всяческие привилегии. Я не стала расспрашивать, какие именно привилегии он имел в виду. Признаюсь, мне приятно просто смотреть на этот ваучер — я храню его как трогательный сувенир. Мне отрадно думать, что дом, в котором родился и жил мальчиком Кэрролл, будет со временем восстановлен. Меня радует мысль, что эта земля принадлежит Обществу Льюиса Кэрролла: на ней не выстроят казино или многоэтажный доходный дом.

Вокруг дома и сада викария, где рос Чарлз, расстилались поля, стояла тишина; редко-редко проезжала мимо телега — это было уже событие, и дети выскакивали из дома поглядеть на нее. Позже Чарлз вспоминал эти годы как самое счастливое время своей жизни. Ему посвящено немало поэтических строк будущего поэта. В стихотворении «Лица, возникающие в пламени» он вспоминает о доме, возвышавшемся средь полей, над которыми веял утренний ветерок: «Счастливый уголок, где я увидел свет...»

Маленький Чарли рос в дружной семье, родители любили детей, уделяли внимание их обучению и воспитанию. Несмотря на то, что учебные занятия отнимали немало времени, у юных Доджсонов его хватало и для всяческих забав и развлечений. По словам первого биографа Кэрролла, Чарли, как всем мальчишкам, нравилось лазать по деревьям, бродить по окрестностям, спускаться в заброшенные мергельные шахты, которых вокруг было предостаточно (когда-то из них добывали осадочные горные породы, употреблявшиеся в строительстве). Чарли любил всякую живность, мог часами наблюдать каких-нибудь улиток или дождевых червей, а в его спальне, по свидетельству родственников, жили на дружеских правах «кое-какие лягушки и улитки».

Жизнь в пасторском доме текла спокойно и размеренно; семья росла — и Чарлз с готовностью принимал подрастающих братьев и сестер под свое покровительство. Порой семью навещали родственники и друзья. Чаще других приезжал мистер Данфорд, которого викарий очень ценил (впоследствии он стал епископом Чичестерским). Регулярно наведывался преподобный Томас Бейн; в то время он был директором классической школы в Уоррингтоне и иногда помогал преподобному Доджсону служить литургию. Чарлз подружился с его сыном Томасом Виром; эта дружба сохранилась на всю жизнь.

Родители редко куда-либо уезжали, еще реже брали с собой детей, поэтому каждая поездка была целым событием. Как-то летом семья в полном составе отправилась в Боумарис на остров Англси в графстве Уэльс. Три дня добирались туда в почтовой карете — железная дорога так далеко не доходила. Боумарис славился живописным расположением, а также новинками технического прогресса. Доджсоны осмотрели местные достопримечательности: подвесной мост с тяжелыми железными цепями и опорами и средневековый замок с длинными коридорами и подвалами. Возможно, Кэрролл вспомнил об этом замке, когда рассказывал девочкам Лидделл о приключениях Алисы под землей. Поездка надолго запомнилась детям.

Однажды родители отправились в Халл, город на западном побережье, где жил дедушка Доджсон, который был серьезно болен. Оттуда мать написала Чарлзу. Он очень дорожил этим письмом — первым, адресованным лично ему. Мать была всегда занята и редко писала детям. Опасаясь, как бы сестренки не измяли и не испачкали материнское послание, Чарлз написал на конверте: «Брать это письмо запрещается — оно принадлежит Ч.Л. Д.». Подумав, он прибавил: «Покрыто липкой смолой, которая пачкает пальцы».

«Милый мой Чарлз, — обращалась к сыну миссис Доджсон, — нехорошо с моей стороны, что я не написала тебе раньше, но знаю, ты меня простишь: твой дедушка так хотел, чтобы я сидела с ним рядом, что я не могла писать и в то же время разговаривать с ним как ни в чем не бывало. Я очень радуюсь, любимый мой Чарли, что ты делаешь такие успехи в латыни и что в упражнениях у тебя почти нет ошибок. Ты будешь рад узнать, что твоему дедушке значительно лучше, — надеюсь, он скоро совсем поправится. Он часто с любовью говорит о всех вас. Надеюсь, что малыш Уилл иногда говорит "мама" и что крошка Тиш меня не забыла. Скажи им и всем другим моим дорогим деткам, включая тебя самого, что я шлю вам 1.000.000.000 горячих поцелуев. Это очень короткое письмецо, милый мой Чарли, но я ничего не могу поделать. Любящая тебя Maman».

До нас дошло только это небольшое послание матери Чарлзу, однако оно говорит о многом — и о том, какой дух царил в семье Доджсонов, и о матери, и о детях. Впоследствии Кэрролл не раз будет посылать «1.000.000 поцелуев» в своих письмах детям.

Семья викария жила в постоянном общении с многочисленными родственниками, у которых тоже были дети. Особенно близко им было семейство Уилкокс, с которыми Кэрролл поддерживал дружбу в течение всех последующих лет. Родители и родня, а возможно и слуги (семья была большая, и прислуга жила в доме) рассказывали детям сказки и всякие истории, пели детские песенки. Так в сознание и память маленького Чарли проникали яркие и своеобычные образы английского фольклора, в котором немалое место занимали игра и, конечно, традиционные «бессмыслицы», всякая чепуха, ерунда — то, что мы называем английским словом «нонсенс». Он мог, скажем, слышать такую старинную песенку:

Я видел озеро в огне,
Собаку в брюках на коне,
На доме шляпу вместо крыши,
Котов, которых ловят мыши,
Я видел утку и лису,
Что пироги пекли в лесу,
Как медвежонок туфли мерил,
И, как дурак, всему поверил.

Или другую, также с давних времен известную всем в Англии:

Играет кот на скрипке,
На блюде пляшут рыбки,
Корова взобралась на небеса,
Сбежали чашки, блюдца,
А лошади смеются,
Вот, говорят, какие чудеса!

Еще в одной народной песенке глубокомысленно излагаются очевидные истины:

Свинка морская
Была
Мала,
И значит, большой свиньей не была.
Работали ножки
У маленькой свинки,
Когда убегала
Она по тропинке.
Но не стояла,
Когда бежала,
И не молчала,
Когда визжала.
Но вдруг почему-то
Она умерла,
И с этой минуты
Живой не была⁴.

Из книг Льюиса Кэрролла мы знаем те песенки, которые наверняка были ему известны с детства: тут и старинные колыбельные, и Лев с Единорогом, и Шалтай-Болтай, и Дама Червей, что напекла кренделей, и многие другие. Он их приводит, обыгрывает, разворачивает в целые главы — тут уж не ошибешься. Но, разумеется, было и множество других песенок, загадок, сказок и историй, которые он не цитирует, но которые также запали ему в память.

Возможно, он слышал и сказку о сэре Гаммере Вэнсе — или другую подобную сказку, закрепившую в его памяти игры в «перевертыши» и прочие «глупости». Ее записал известный фольклорист Джозеф Джейкобс (1854—1916). Она вошла во второй том собранных им «Английских сказок», опубликованный в 1894 году, но была известна много раньше. Приведем начало этой сказки:

«Прошлым воскресеньем поутру, часов этак в шесть вечера, плыву я в своей лодчонке над горными вершинами и вижу двух всадников верхом на одной кобыле.

— Скажите, любезные, — спрашиваю, — мертва ли еще та старушка, которую позапрошлой субботой повесили за то, что она утопилась в ливне из перьев?

Они отвечают, что не могут мне точно сказать.

— Зашел бы ты к сэру Гаммеру Вэнсу, — говорят. — Уж он-то про всё это знает.

— А как его найти? — спрашиваю.

— О, это совсем не трудно. У него дом каменный, сложен из бревен, стоит себе одиноко среди сотни таких же домов.

— Нет ничего легче, — говорю.

— Это уж точно, — согласились они...»

Великан по имени сэр Гаммер Вэнс приветствует рассказчика:

«— День добрый, — говорит, — как поживаешь?

— Спасибо, хорошо, — отвечаю.

— Позавтракай со мной, — приглашает.

— С превеликим удовольствием, — говорю.

Дал он мне кусок пива и кружку холодной телятины. Под столом сидит собачонка, крошки подбирает. Я ей говорю:

— Да подавись ты!

А он мне на это:

— Не надо, зачем? Вчера она зайца насмерть загнала. А не веришь, так я тебе его покажу. Сидит себе в корзине живехонький!»

Сказок такого рода в Англии было немало, и юный Чарли их, конечно, слышал — не ту, так другую. В доме любили игру во всякую чепуху, нередко в ней участвовал и отец. Порой она мелькала в его разговорах и письмах. Приведем сохранившееся письмо мистера Доджсона восьмилетнему Чарли, посланное 6 января 1840 года из Рипона, куда отец ездил по делам.

«Мой дорогой Чарлз,

Прости, что не мог ответить на твое милое письмецо раньше. Ты и представить себе не можешь, как я был рад получить что-то, написанное твоей рукой, и можешь не сомневаться, что я не забыл о твоем поручении. Как только приеду в Лидс, тотчас выйду на середину главной улицы и закричу: "Жестянщики! Жес-тян-щи-ки!" Шестьсот человек ринутся из своих лавок на улицу — побегут во все стороны — позвонят колокола — созовут полицию — поднимут весь город на ноги. Я потребую напильник, отвертку и кольцо для ключей, и если мне не доставят их немедленно, через сорок секунд, я не оставлю во всем славном городе Лидсе ни одной живой души, кроме разве котенка, и только потому, что у меня, к сожалению, просто не будет времени его уничтожить! Какой поднимется плач, как все станут рвать на себе волосы! Дети и поросята, верблюды и бабочки забарахтаются в канавах... старухи полезут в дымоходы, а коровы за ними... утки попрячутся в кофейные чашки, жирные гуси попытаются втиснуться в пеналы... а мэра Лидса обнаружат в суповой миске под слоем заварного крема с фисташками: он спрячется туда в надежде сойти за торт и избежать таким образом ужасного избиения, грозящего всему населению города. Наконец, они принесут мне всё, что я требовал, и я пощажу город и отправлю на десяти телегах и под охраной десяти тысяч солдат напильник, отвертку и кольцо в подарок Чарлзу Латвиджу Доджсону от его любящего Papa».

Угроза не оставить в живых ни одной души во всём городе приводит в ужас читателя, однако тут же выясняется, что говорилось всё это для красного словца: все остались целы, хотя и перепугались поначалу. Приводила ли такая угроза в ужас Чарлза? Вряд ли — он слишком хорошо знал своего Papa. Своеобразный юмор будущего Льюиса Кэрролла, возможно, сложился не без влияния отца, который обладал несомненным литературным даром, отмеченным не только солнечной, но и мрачной нотой.

Обращает на себя внимание пассаж, начинающийся словами «Дети и поросята, верблюды и бабочки...» Не звучит ли в некоторых эпизодах из знаменитых сказок об Алисе эхо (вряд ли осознанное) этого отцовского письма, полученного Чарлзом в детстве? Вспомним хотя бы ребенка Герцогини, который превращается в поросенка (глава «Поросенок и перец» в «Стране чудес»), или Белую Королеву, спрятавшуюся в суповой миске (глава «Королева Алиса» в «Зазеркалье»). К сожалению, до нас не дошло других писем родителей маленькому Чарлзу. Вообще об этом периоде его жизни осталось очень мало документов. После смерти Кэрролла биографы обратились было к его родным, но те не любили публичности и не считали нужным рассказывать о семье.

Приведем еще одно стихотворение, запомнившееся Чарли. Это весьма неуклюжее рифмованное обращение, которое он видел в колокольне церкви Всех Святых. Точно неизвестно, когда именно эти старинные вирши появились в церкви, но они до сего дня там висят. В них неизвестный автор наставляет звонарей, как вести себя в храме и в колокольне, и грозит штрафом за несоблюдение правил:

Достоин ты, звонарь, в сей храм войти?
А ты стоишь на правильном пути?
Разгульным, в шляпе, в шпорах — не звонить!
Свершившему такое — штраф платить!
Без шляпы, шпор и денег выйдешь вон,
Если разбудишь колокола звон!
Разумность правил этих всем известна,
И пользуются ими повсеместно⁵.

Этот старинный стишок произвел на мальчика большое впечатление. Особенно поразила его одна особенность: если взглянуть на строки слева, то из первых букв каждой строки сложится название их деревни — ДАРСБЕРИ. Это было настоящее открытие! Так Чарлз познакомился с акростихом — стихотворной формой, которую он очень полюбит и будет впоследствии часто и с удовольствием использовать. Он напишет десятки акростихов, где чаще всего нужное имя или название будет складываться из первых букв каждой строки, в некоторых же (и таких у него тоже немало) — из вторых, третьих или даже четвертых букв, о чем не так-то легко догадаться. Самым известным из его акростихов будет стихотворное заключение в «Зазеркалье», из которого складывается имя Алисы Плэзнс Лидделл (Alice Pleasance Liddell), вдохновившей Кэрролла на две знаменитые сказки.

Говоря о том, как отозвались юные годы в будущем творчестве писателя, следует, конечно, вспомнить, что первые 11 лет его жизни прошли в Чешире — графстве на севере Англии со своей историей, обычаями и наречием. На чеширском диалекте и по сей день говорит сельское население графства, особенно старшее поколение.

В 1990 году во время одной из поездок в Англию я оказалась в Чешире по приглашению известного писателя Алана Гарнера (я перевела его повесть «Элидор») и впервые услышала местный диалект. От Манчестера я доехала на местном поезде из двух вагончиков до маленькой станции со странным названием Гузтри (Goosetree). Алан и его жена Гризельда встретили меня на платформе и привезли в свой дом, стоящий на невысоком холме, вокруг которого простирались поля. Вдали темнел небольшой лесок, а далеко на горизонте виднелись величественные очертания самой большой обсерватории Англии. Там нас поджидали подростки — дети Гарнеров Джозеф и Элизабет вместе с их школьным другом Питером. Им было любопытно познакомиться с русской гостьей (ведь только-только пал «железный занавес»). Однако Питер почему-то смотрел на меня с тревогой.

На следующее утро, пока Алан работал в своем небольшом кабинете с окошком в сад, я отправилась погулять по окрестностям, решив заодно наведаться на местную железнодорожную станцию: мне предстояло путешествие по северу Англии, и нужно было узнать, как лучше выбрать маршрут, где делать пересадки и пр. Путешествовать по железной дороге в Англии не так-то просто! Пожилой кассир, к которому я обратилась за помощью, отвечал на мои вопросы пространно, с доброй улыбкой — но я, признаюсь, не понимала ни слова! Немудрено — он говорил на чеширском диалекте, и все мои познания в английском языке были здесь решительно ни к чему. Кончилось тем, что он нарисовал на листе бумаги схему моего путешествия, отметив все пересадки, указав время и прочие подробности, — очень удобную и экономную, как я убедилась впоследствии. Вернувшись к милым хозяевам, я рассказала им о своем конфузе. Они расхохотались: прекрасно зная, кто дежурил в тот день на станции, они специально не сказали мне об этом и с нетерпением ждали моего возвращения! В Англии такой розыгрыш называют «практической шуткой» (practical joke). Тут же они поведали мне о том, как пошутили над Питером. В школе он учил русский язык, и Гарнеры предупредили его, что гостья из России не знает ни слова по-английски, так что переводить придется ему. Так вот почему он глядел на меня с такой тревогой, а все рассмеялись, когда я заговорила по-английски!

Теперь на маленькой станции Гузтри стоят автоматы и нет никого, кто пространно, с улыбкой отвечал бы на вопросы пассажиров.

Как и полагалось в семействе джентльмена, домашнюю работу и уход за детьми у Доджсонов выполняли слуги из местных. Конечно, у детей была няня. По традиции няни в таких домах становились едва ли не членами семьи. Интересно, что первое письмо, написанное четырехлетним (или пятилетним) Чарлзом, адресовано ей: «Моя дорогая Бан. Я тебя очень люблю и шлю тебе поцелуй от маленького Чарли и локон. Я бы хотел тебя поцеловать, но не могу, потому что я у Марка. Какое длинное письмо я написал. Я очень устал»⁶. Буквы большие, неуклюжие — видно, что писать он еще не очень умел. Некоторые слова написаны неправильно (kitt вместо kiss; twite вместо quite).

С самого раннего детства Чарлз слышал кругом выразительный чеширский диалект с его особым лексиконом, ритмикой, интонацией. Вряд ли сам он пользовался им — родители учили детей разговаривать на чистом английском языке, не глотать слоги, как обычно делают жители Чешира, не «тыкать» (в чеширском диалекте сохранилось местоимение thou, требующее соответствующих глагольных форм), не вставлять чеширские словечки, одним словом, говорить «правильно»; однако окружавшая их с младых ногтей стихия местного диалекта не могла пройти незамеченной. Можно предположить, что юные Доджсоны, сами того не замечая, прислушивались к простонародной чеширской речи.

В этом отношении интересны сохранившиеся рисунки юного Чарлза с надписями, сделанными его рукой. Таков, к примеру, рисунок из коллекции Музея братьев Розенбахов в Филадельфии, на котором двое мальчишек, стоя под деревом, спорят о том, кому из них лезть за гнездом, употребляя при этом чеширские диалектизмы. Алан Гарнер, уроженец Чешира, по сей день живущий там, предлагает интересную трактовку знаменитой баллады Кэрролла «Jabberwocky» («Бармаглот» в переводе Д. Орловской): он утверждает, что «непонятные» слова из этого шедевра нонсенса не выдуманы, как принято думать, самим Кэрроллом, а заимствованы из чеширского диалекта.

Как видим, детские впечатления, какими бы незначительными они ни казались на первый взгляд, нередко находят отзвук в творчестве зрелых лет.

Примечания

*. Сонькин В. Англиканская церковь // Только не дворецкий. Комментарии. Англиканская церковь. М., 2011. С. 642—643.

1. Даты в жизнеописании Кэрролла даются по григорианскому календарю. В XIX веке он опережал действовавший в России юлианский календарь на 12 дней.

2. Беатификация (от лат. beatus — счастливый, благословенный) — в католической церкви причисление умершего к лику блаженных, предваряющее его канонизацию — причисление к лику святых.

3. Высокая церковь — течение внутри англиканства, подчеркивающее историческую связь с древней неразделенной Церковью. Ее приверженцы считают необходимыми институт епископата и отправление таинств, церковные облачения, сохранение традиций церковной архитектуры и использование во время богослужений средневековой музыки.

4. Перевод С. Маршака.

5. Перевод О. Белозерова.

6. На письме не проставлена дата; его предположительно датируют 1837 годом.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница